«В невыносимых условиях нахожу возможность делать волшебство»

Детский музыкальный театр им. Н.И. Сац представил реконструированную Большую сцену и объявил о первой премьере на ней: это будет опера Михаила Глинки «Руслан и Людмила». А тем временем в Москве стартовал X фестиваль музыкальных театров страны «Видеть музыку», созданный по инициативе худрука Театра им. Н.И. Сац, режиссера, руководителя Ассоциации музыкальных театров России Георгия Исаакяна. Об обоих масштабных проектах народный артист РФ рассказал в интервью «Известиям».

«У зрителя меняется визуальный стандарт»

— Что представляет собой обновленная Большая сцена Театра им. Н.И. Сац? Почему эта реконструкция была так важна для вас?

— Когда Наталья Ильинична Сац в 1970-е годы создала этот уникальный театр, он был самым технологически оснащенным чуть ли не во всей Европе. С тех пор прошло больше 40 лет. Техника не просто устарела, она начала отказывать. И понятно, что сменилось несколько поколений оборудования, эволюционировало само понятие того, что такое современный спектакль. Другие театры проходили реконструкцию, обретали новые технические возможности, новые пространства. А мы потихоньку отставали. Теперь благодаря пережитым четырем годам реконструкции мы опять становимся вровень с остальными оперными театрами Москвы.

— Что это означает для зрителя, помимо отсутствия каких-то неполадок, которые вы описали? Можно ли сказать, что теперь появились какие-то качественно новые возможности?

— Это означает новое качество и света, и звука, и сценической техники. Теперь вся машинерия управляется компьютерами. Я пришел в театр в те годы, когда почти всё делалось по старинке: декорации менялись вручную, свет, звук — всё было аналоговое. И хотя мне нравится тот старый теплый «ламповый» театр, понятно, что всё равно время убегает вперед. Сегодня уже криво повешенная или стукнувшаяся о сцену декорация или не вовремя переключенный свет уже воспринимается как откровенная грязь, а не милая сердцу неточность.

И в этом смысле мы просто переходим на другой технологический уровень.

— Можете ли назвать главное новшество, усовершенствование?

— Главное — это, конечно, абсолютно изменившаяся оркестровая яма: она стала в два раза больше, в ней появились три разные площадки с несколькими барьерами, с откидывающимися дополнительными зрительскими рядами. И теперь в зависимости от спектакля зал будет компоноваться по отношению к сцене и к яме по-разному. То есть если у нас камерный оркестр, он помещается в маленькой яме, а всё остальное пространство занимают дополнительные зрительские ряды, и наш тысячник еще увеличивается. Если же это партитура Прокофьева, Стравинского, Римского-Корсакова, где требуется мощь оркестра, тогда целиком вся эта новая большая яма занимается музыкантами и, соответственно, дает нашему зрителю правильное представление о том, как музыка должна звучать. Без компромиссов.

— А если говорить о визуальной составляющей? Что изменилось?

— У нас стало много дерева в зале. Какие-то части, прилегающие к сцене, мы закрасили для того, чтобы они не отражали лучи в зал, чтобы не было рефлексов. В общем, есть множество таких вот маленьких-маленьких улучшений, которые в сумме дают другое качество спектакля. Повторюсь: я люблю «бедный» театр, я готов ставить в расчете на пустую сцену с двумя артистами, но я понимаю, что театр должен быть разным. И мне кажется, что в этом смысле мы обретаем новые возможности.

Это может прозвучать высокомерно, но я изобретательный режиссер. В самых невыносимых условиях всегда нахожу возможность делать какие-то маленькие театральные волшебства. Потому что театр — это все-таки не кино. Здесь не нужен CGI с компьютерным просчетом каждого кадра и так далее. Театр — это архаично-наивное искусство. Но если у тебя при этом появляются и технологические возможности, ты можешь использовать полетное устройство XIX века, а можешь — современное. У тебя может быть «фонарь» 1980-х годов, а может — управляемая «голова» со сменяющимися фильтрами XXI столетия. Для меня как режиссера это не принципиально. Но для меня как человека продвинутого и понимающего, что у зрителя меняется визуальный стандарт, это все-таки важно.

«Наша страна очень изобретательная»

— Вы делали этот ремонт в очень непростое время. Как вы решали возникающие проблемы с тем, что какое-то западное оборудование стало недоступным или очень дорогим, какие-то детали было сложно привезти и так далее? Я помню, что когда в 2022 году сложилась нынешняя геополитическая ситуация, многие театры жаловались, что у них всё световое и акустическое оборудование зарубежное. И даже в тех театрах, где не требовалось полноценного ремонта, появлялись сложности.

— Наша страна очень изобретательная. И она нашла, мне кажется, множество возможностей, как все эти препятствия обходить, решать проблемы. Сейчас оборудование поступает вопреки всем сложностям. Конкретно у нас часть была закуплена еще до начала реконструкции, просто лежала на складе и ждало своего часа. Часть — заменена на то, что более доступно.

Я знаю, что многие театры сейчас столкнулись с невозможностью использования имеющейся техники, потому что она либо заблокирована дистанционно, либо не может обслуживаться без зарубежных специалистов. Поэтому, может быть, в чем-то мы и выигрываем, что в это переходное время заменяем какие-то вещи на более легко обслуживаемые. Но при этом мне кажется, что больших компромиссов по технике у нас нет. Во всяком случае в том, что касается этой всей сложной сценической машинерии, компьютерного управления, света и звука. Оно будет выглядеть, работать и звучать ровно так, как мы планировали.

— Вы можете сказать не только как худрук Театра им. Н.И. Сац, но и как глава Ассоциации музыкальных театров России, что в глобальном плане эта проблема — отсутствие прежних схем поставки оборудования для театров, отсутствие специалистов, которые раньше приезжали из-за рубежа и так далее — в целом в нашей стране преодолена?

— Я бы сказал, что она решается в каждом конкретном случае. То есть абсолютно тупиковых ситуаций практически не возникает. Мы же все-таки народ, обученный выживать в самых невыносимых условиях. Мы люди, которые стирали полиэтиленовые пакеты, поэтому нас голыми руками не возьмешь. И не будем забывать, что театр спасает еще и архаичность нашего вида искусства. Ведь принципиально важен в театре только человек. И это то, что хоть в Древней Греции, хоть сейчас, хоть через 200 лет на Марсе неизменно.

К этому может быть прибавлена какая-то технология — своего рода бонус — или у этого может быть отобрана какая-то технология. Но именно в театре она не решающая. И в этом его кардинальное отличие от всех других медиа и искусств, где ты привязан к оборудованию. У нас — нет. Мы же много ездим и выступаем на площадках с очень разным качеством. И мы всегда приспосабливаемся: хоть это сцена в чистом поле или в сельском клубе, хоть это Кремлевский дворец, где мы будем отмечать юбилей. Театр — такое очень текучее искусство, которое принимает форму того сосуда, в котором оно оказалось.

«Ты не можешь попросить ИИ придумать что-нибудь оригинальное»

— А есть, на ваш взгляд, какие-то технологии, которые могут изменить театральное искусство? Может быть, не радикально перевернуть его с ног на голову, но дать ему принципиально новое качество? Я просто вспомнил, когда вы говорили о изобретательности, ваш спектакль «Любовь к трем Цукербринам», где и айпады задействованы, и дополненная реальность...

— Ну вот это и есть вот те бонусы. То есть я вполне могу себе представить, как бы я сделал «Любовь к трем Цукербринам» без айпадов. Просто там многое построено как раз на игре мнимого и реально существующего, непонятности перехода от одного к другому. Точно так же, как в спектакле «ОНА» наличие умного звука и наушников у всех в зале меняет ощущение, потому что у каждого зрителя как будто начинается свой роман с этим искусственным интеллектом. В конце там есть трогательный момент, когда главный герой смотрит в зал и говорит: «Подожди, а у тебя роман еще с кем-то?» И некоторые зрители просто механически начинают прикрывать рукой наушник. Потому что их поймали, они оказались участниками этого треугольника. Да, это технологическая фишка, которая работает на спектакль, на его идею. Но тем не менее я могу сделать постановку и без нее. Это не то, что делает театр театром.

— А что его делает?

— Театр делают люди. И здесь важна система образования, воспитания. Поэтому я не перестаю преподавать. Именно человек порождает идеи. Вот эти все страхи, что теперь искусственный интеллект заменит нас, я воспринимаю с улыбкой. Есть профессии, которые, наверное, он может заменить. Но я точно понимаю, что профессии, в которых ты должен что-то создавать, а не компоновать уже сделанное, ему не по зубам. Он не может придумать спектакль. Он не может его поставить.

Обратите внимание: у нас же весь процесс обучения суперархаичный. Как при Пушкине учили в театральных училищах, так и продолжают учить. Мы приходим в аудиторию и делаем этюды по системе Станиславского столетней давности.

— Ну а вы не думали сами использовать ИИ в режиссерской работе?

— Дело в том, что это уже приходит помимо нас. Пока в виде скорее отрицательном. В нескольких театрах уже были скандалы, когда на худсовете при приеме художественного решения спектакля вдруг обнаруживалось, что эскизы сделаны не художником, а ИИ. И это просто нечестно. Я понимаю, что большинство людей дизайнерских профессий уже погружены в нейросети. Но каково соотношение твоего авторского начала и вот этого компьютерного моделирования, которое берет чужие идеи? Можно задать искусственному интеллекту сделать декорацию под Малевича. Но это именно что «под Малевича». Малевич когда-то уже это создал! Ты не можешь попросить ИИ придумать что-нибудь оригинальное. Он просто зависнет. Оригинальное по отношению к чему?

«Много театров бросились ставить рукодельные мюзиклы»

— У вас стартовал юбилейный, 10-й фестиваль «Видеть музыку». И мы знаем, что это всегда некий срез существующего положения дел в индустрии. Можете ли выделить какие-то тенденции, наиболее показательные, на ваш взгляд?

— Я вижу две большие тенденции. Одна — это, конечно, то, что очень много театров бросились ставить рукодельные мюзиклы, подчас очень сомнительного качества. Я понимаю, что государство выталкивает всех в рынок. Говорит: «идите зарабатывайте деньги». И очень многие не могут сопротивляться этому.

Чем легче всего заработать? Ну попсой. Самая простенькая музыка на самый немудрящий текст. Желательно, чтобы это было название из школьной программы по литературе — тогда целые классы пойдут. И никого не беспокоит, что ты дискредитируешь великое произведение своей поделкой. Это то, что меня расстраивает. Хотя есть, конечно, очень глубокие спектакли-события и в жанре мюзикла. Но таких случаев прямо единицы, по пальцам одной руки можно пересчитать.

— Так всё печально?

— Нет, потому что есть и вторая тенденция — абсолютно противоположная, с которой я столкнулся буквально последние три фестиваля, и пока не понимаю, что с этим делать. Сразу очень большое количество театров вдруг обратились к большой серьезной классике. Ну, например, на этот фестиваль один театр хочет привезти «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова, другой — «Орлеанскую деву» Чайковского. Это не самые доступные названия даже в Москве и Петербурге! Или же — новейшее искусство, с музыкой современных композиторов, экспериментальной хореографией и сценографией. И всё это происходит в регионах. То есть нельзя сказать, что есть какая-то одна магистраль и все бросились в коммерцию. Нет. Есть две абсолютно разные линии. И они синхронно развиваются.

— В целом какова ситуация с музыкальным театром в регионах? Насколько она позитивная или депрессивная?

— Она очень разная от региона к региону. Общая проблема для всех, естественно, кадровая. Для того чтобы иметь такое количество музыкальных театров, как в России, нужно в десять раз больше образовательных учреждений искусства всех направленностей: музыкальных, театральных, хореографических, художественных. Огромное количество школ, училищ и вузов должны производить кадры для этих десятков театров каждый год.

— Мне казалось, что у нас немало консерваторий, академий, колледжей, не говоря уже о школах искусств.

— Вопрос ведь не в зданиях, а в количестве педагогов и студентов. Многие образовательные заведения, к сожалению, перепрофилируются, где-то открывают бесконечные эстрадные отделения, где-то, особенно в национальных республиках, упор делается на народную музыку. Само по себе это неплохо, но оно не должно происходить за счет вымывания академических дисциплин. А иначе будет просто некому играть в оркестрах, петь, ставить спектакли и так далее.

«Индия для нас территория неизвестности»

— В этом году у вашего театра юбилей. Планируются ли в этой связи какие-то крупные зарубежные гастроли?

— Мы ведем сейчас переговоры. У нас очень хорошие отношения с Узбекистаном. И уже пару лет они хотят нас пригласить в гости с каким-то большим туром по нескольким городам. Кстати, совсем недавно в Самарканде открылся очень эффектный новый оперный театр. Другое направление — Беларусь. Поскольку наш главный дирижер по совместительству занимает такую же должность в Большом театре Минска, то я думаю, что наша дружба будет продолжаться: опыт наших гастролей на минской сцене был очень результативным. Пока всё в стадии переговоров, но я думаю, что скоро уже будет понятно.

— А в сторону Китая, Индии, Ближнего Востока вы смотрите?

— Индия для нас пока территория неизвестности. Мы не знаем, как там работать. Китай — да, более понятное направление. Я ездил туда в прошлом году на презентацию для китайских продюсеров. Мы рассказывали про Ассоциацию музыкальных театров, про наши коллективы. Посмотрим, как пойдет дело. Это сложный рынок. С одной стороны, он вроде огромный, а с другой — очень закрытый. И есть всего несколько человек, которые определяют, что и как там должно происходить.

А насчет Ближнего Востока — еще до всех нынешних событий у нас были замечательные, очень успешные гастроли в Дубайской королевской опере. Потрясающий театр, тоже оснащенный по последнему слову техники. Сейчас мы ведем переговоры с театрами сразу нескольких ближневосточных монархий.

— Как вам кажется, это в принципе перспективное для русского музыкального театра направление?

— Сейчас весь мир переживает какую-то странную фазу переформатирования, переосмысления себя. Нам кажется, что это только у нас. На самом деле — такое происходит везде. Всё стремительно меняется. Направления, которые еще пять лет назад казались нам желанными и очевидными, сейчас перестают быть привлекательными, и наоборот. Условно говоря, 20 лет назад никто и не предполагал, что на Ближнем Востоке возникнет сразу десяток оперных театров. А теперь это огромный рынок. Но будут ли они продолжать функционировать еще через десятилетие или нет? А что будет с китайским направлением? Возникнет там регулярная публика? Потому что сейчас на самом деле там нет такой публики, к которой мы привыкли. Китайский зритель кардинально отличается от русского, европейского или от американского. Но ведь это упирается в более глобальный вопрос: в каком мире мы будем жить через пять-десять лет? Не думаю, что кто-то сможет вам на него ответить.