НОВОСТИ СЕГОДНЯ«На каждом привале Иван Дементьевич старался что-то зарисовать, но, скорее, по обязанности, сознавая невозможность передать грозное величие котловин и ревущих водопадов, угрюмость ущелий и грёзы широких долин». Да, это непередаваемо. Никакие возможности современной навороченной фото- и видеотехники и сегодня даже на доли процентов не приближают к истинной, ошеломляющей и магической мощи нашей природы, олицетворяющей вечность. Это надо лицезреть и хоть раз ощутить исключительно вживую… «Иркутские истории», Валентина Рекунова.
Почта из Колымска отправлялась три раза в год, и известие о смерти Ивана Дементьевича Черского, посланное в июле 1892-го, дошло до Иркутска в октябре, когда адресат, Витковский Николай Иванович, уже умер.
Перевалили через два хребта, не обозначенные на карте
Дорога по Лене от Качуга до Якутска была долгой (без малого четыре месяца) и довольно скучной для большинства пассажиров. Но участники экспедиции были очень увлечены. Верховья реки до сих пор не были детально описаны, и Иван Дементьевич вёл геологические наблюдения. Его сын, двенадцатилетний Саша, при всякой возможности делал вылазки на берег и в одной из террас откопал орудия каменного века. В другом месте судно прибило к склону утеса, и там удалось обнаружить ископаемые раковины. Собрали Черские и коллекцию насекомых, и отдельно коллекцию бабочек, а также полный ящик горных пород, так что из Колымска отправили в Петербург, в Академию наук, сразу четыре посылки.
За весь путь от Качуга до Якутска никто из команды не заболел, и даже болезненный от природы Иван Дементьевич чувствовал себя много лучше, чем в Петербурге. Хотя ветра здесь задували сурово, и каютный термометр редко показывал выше +8.
До самого Киренска любовались бекасами: по вечерам они резко взмывали, издавая при этом громкие, ни на что не похожие звуки. Матросы рассказывали, что в 150 верстах от Якутска, в деревне Еланской, водятся щуки более четырёх пудов весом, а вот домашние кошки дальше Якутска почти не встречаются. За рекой Алдан начинается настоящая горная страна. Скалистые вершины, гребневидные, конические, пирамидальные, расталкивая друг друга, устремляются в царство вечных снегов.
Местом зимовки назначен был Верхнеколымск, и Черского удивляло, что проводник торопит его и настойчиво повторяет о могущих быть несчастьях. Пришлось-таки поспешить, и экспедиция добралась до жилья при хорошей ещё погоде. А вот шедший за ней караван чуть полностью не погиб: в среднем течении реки Зырянки за ночь выпало очень много снега, к полудню он растаял, сорвал единственный мост и оба берега сделал непроходимыми. Две лошади пали, выбившись из сил, а третья провалилась вместе с грузом в торфяник.
В Верхнеколымске участникам экспедиции дали свободную избу, довольно просторную. К ней примыкали два амбара, тоже незанятых. У одного дверь была приоткрыта, и из щели выглядывал горностай. Заметив Ивана Дементьевича, он выскочил с воинственным криком и принял угрожающую позу. Черский немного отступил и зашёл сзади, но горностай уже ждал: он пересёк амбар изнутри, высунулся в небольшое отверстие на уровне человеческого лица и опять закричал! Черский, не вынимая изо рта папиросы, глубоко затянулся и пыхнул дымом в физиономию грациозного хищника. Тот мгновенно скрылся, а начальник экспедиции уверенно бросил вслед:
— Может, ты и хозяин здесь, но придётся потесниться.
Долгая зимовка позволяла заняться этнографическими заметками, и Черский охотно собирал всевозможные сведения о меновой торговле русских с чукчами, составе населения и его движении по Колымскому краю, количестве домашних животных, народной медицине, ценах на чай, ситец, чашки, холст, мыло и пр. Постепенно складывался и словарик изменившихся русских слов. Да, отдалённость Колымского края явно сказывалась на языке — смешивались склонения, являлись новые слова и надевались на устоявшиеся понятия будто новые платья. Произношение тоже менялось, к примеру, ВЫ звучало как ВИ.
«Восемь листов бумаги у него и восемь пальцев»
Многие советовали записать якутского мальчика Никушу, певца-импровизатора из ближайшего к Верхнеколымску села. Когда его привезли, он без смущения оглядел все комнаты, сел на скамейку у окна, устремил на небо свой единственный глаз и запел:
— За девяносто вёрст виден этот дом с девятью окошками. За девяносто вёрст видны девять комнат. На девяти окошках стоят рюмки с винами и девять медалей. Такие вещи есть здесь, которые сами играют и смеются. За пятьдесят вёрст видны красивейшие подушки, за девять шагов видны девять перин. За восемьдесят вёрст видно белое серебро. Девять листов бумаги развернут — и читают. Из Петербурга когда уезжали, то виднелись им долго церкви родные, и они плакали. Поедут теперь к Ледовитому морю, а, когда на обратном пути встретят церковь, то перекрестятся и обрадуются, — посмотрел на Черского и допел. — Борода у него красная, с позолотой, глаза каменные, блестящие. Он жил в стране, где тепло, много разных кушаний ел, а приехал в наш край холодный, чтобы узнать, как якуты живут. Восемь листов бумаги у него и восемь пальцев, которыми он всё пишет. Из девяти норок поймал он девять мышей: хочет их царю отвезти, показать.
В первое лето на Колыме кроме прочего было открыто месторождение каменного угля, пройдены и описаны два хребта, даже не значившиеся на карте. Казалось, природа жила отдельною жизнью, ещё не опознанной человеком, и не замечала его самого. На каждом привале Иван Дементьевич старался что-то зарисовать, но, скорее, по обязанности, сознавая невозможность передать грозное величие котловин и ревущих водопадов, угрюмость ущелий и грёзы широких долин.
Он нашёл инструменты древнего человека. И работал ими
На северах зима и в марте зима, но к апрелю 1892 в Верхнеколымске всё-таки потеплело. Все вздохнули, Черский тоже ослабил пружину — и почувствовал резкий упадок сил. С ним такое случалось перед отправкой экспедиции из Петербурга, и по дороге в Иркутск его выносили на станциях, так он был слаб. Но на ангарский берег Иван Дементьевич ступил сам, отлежался в гостинице — и предстал перед всеми почти полным сил. Утром он шёл из «Деко» к генерал-губернатору Горемыкину или во ВСОИРГО. После обедал с кем-нибудь из старинных знакомых, а вечерами прогуливался по набережной Ангары.
Шесть лет работы Черского при Академии очень возвысили его в глазах иркутян, и, куда бы ни обращался по делам экспедиции, помогали охотно. Достали по казенной цене и порох, и дробь, и бумагу для гербариев. Иркутск и прежде был к нему благосклонен, хоть попал он сюда не по доброй воле, на положении ссыльного. Во ВСОИРГО было много работы, и он описал всё побережье Байкала по периметру, составил первую геологическую карту Байкала, первым начал исследовать пещеры. К началу 1880-х научная интуиция Черского обострилась настолько, что он знал наверняка, где и что найдёт. Мог позволить не согласиться с учителем Чекановским, оспорить заключение мэтра Палласа. И твёрдо стоял на своём. Когда коллеги по ВСОИРГО усомнились в пригодности каменных ножей для ювелирной работы, он сделал инструментами древнего человека несколько браслетов из кости мамонта.
Иркутск всегда прибавлял ему сил, не отказал он и в этот раз, по дороге на Колыму. Их хватило на год с небольшим, и, когда на платке после приступа кашля осталась кровь, Иван Дементьевич стал приводить бумаги в порядок. В Академию написал: «Все мои дневники и заметки будут вам отосланы в порядке. Мая 25-го я сделал распоряжение, чтобы, невзирая на мою смерть, где бы таковая ни состоялась, экспедиция, под управлением моей жены, Мавры Павловны Черской, продолжала бы путь свой вниз по Колыме, занимаясь орнитологическими, энтомологическими и ботаническими коллекциями, причем я вполне надеюсь, что жена моя доставит вместе с тем Академии и правильно собранные геологическую (петрографическую) и палеонтологическую коллекции».
А супруге сказал:
— Жаль, не успею сделать все накладные списки для ботанической и энтомологической коллекций, но в Академию послана маршрутная геологическая карта и профили к ней, так что можно будет оттуда добыть все необходимые сведения.
Последние недели перед смертью он провёл в лодке, то есть в пути. Когда умер, разыгралась такая буря, что похороны пришлось отложить. Но могила не затерялась, увенчана памятником с подобающей надписью. Но можно и такую, наверное: «Здесь тот, кто нашёл инструменты древнего человека. И поработал ими».
Сверху казалось: люди, нарты, олени несутся в пропасть…
Когда Мавра Павловна Черская одолела-таки санный путь из Колымска в Иркутск, к ней пришёл ссыльный по фамилии Клеменц и предложил довольно крупную сумму — пожертвования на учёбу сына. Она, не раздумывая, отказалась принять, и посланец общественности растерялся:
— Не раздавать же обратно…
— Не раздавайте. Потратьте на награды, к примеру, за лучшие школьные сочинения о Сибири.
— Ну хоть так, а то вышло б, по меньшей мере, недоразумение, ведь людьми двигало самое благородное чувство…
— Отчего же все решили, что мы с сыном без средств?
Оказалось, её частное письмо Николаю Ивановичу Витковскому, не застав адресата в живых, было передано в газету и опубликовано с припиской М. В. Загоскина, что у Черской нет средств ни на возвращение экспедиции, ни просто на жизнь. Михаил Васильевич в очередной раз пал жертвой собственного стремления находить и брать под защиту «униженных и оскорблённых». И, вольно или невольно, бросил тень на якутского губернатора. Тот получил строгий выговор от краевого начальства, и пришлось Мавре Павловне его выручать, то есть свидетельствовать очевидное, подтверждать и удостоверять, в том числе на страницах «Восточного обозрения».
За бурей в стакане воды редакция упустила важное — не расспросила вдову Черского о её возвращении с Колымы. А зря-зря-зря: эти две тысячи вёрст вобрали в себя очень многое. Экспедиция завершилась в Среднеколымске 20 августа 1892 года. Уже сильно подмораживало, но санного пути пришлось ждать целый месяц. Для Мавры Павловны он вышел тяжёлым: закончив с делами, она по-настоящему осознала смерть мужа — и заболела.
Дальнейший путь был на собаках. В длинные узкие сани (нарты) впрягались 4-6 пар и ещё одна, головная, самая опытная и специально дрессированная на то, чтобы при любых обстоятельствах не сбиваться с маршрута. Дело в том, что северные собаки используются как ищейки в промысловой охоте и, даже в упряжке, почуяв след зверя или дичи, могут свернуть с пути. В этом случае собака-вожак должна их отвлечь, обмануть, но направить в сторону станции. К счастью, Черским достался прекрасный вожак.
Багаж уложили в задний отсек нарт, а в следующем поместились сами; дальше расположился ямщик. В руках он держал длинную палку с металлическим остриём на конце — оно втыкалось в землю, когда нарты нужно было остановить. Расстояние между станциями разнилось от 30 вёрст до 150, а сами станции представляли деревянные срубы около трёх саженей в длину и около двух в ширину, с отверстием в потолке для выхода дыма. Здесь же зимовал и домашний скот. «Окна» представляли собой небольшие отверстия, заложенные кусками льда или снегом, в лучшем случае, слюдяною пластиной. Казалось, что хуже ничего и придумать нельзя, но были ещё и станции-чумы из жердей, собранных в конус и обтянутых кожей. Здесь не было даже дверей, только два отверстия, одно против другого. Через них проходило длинное бревно, которое помещалось над костром и постепенно сгорало. Приходилось ночевать и совсем под открытым небом. В таких случаях рыли в снегу пещеру, и укладывались на дно в мешках из оленьего меха.
Через девять недель собак сменили олени. И ямщик теперь был другой, тоже с длинной палкой, но уже с костяным наконечником. Так доехали до самого трудного Верхоянского перевала. Одолев пятивёрстный подъём, оказались у почти отвесной стены. Внизу — узенькая, не более чем в сажень шириной, площадка, за которой вторая стена, вторая узенькая площадка и ещё три версты крутого спуска. Чтобы одолеть эту часть пути, ямщики соединяли нарты по три-четыре и со всех сторон привязывали к ним людей. Олени садились на задние ноги и, упираясь передними (тормозя), потихоньку съезжали. Ямщики помогали им как могли. Сверху казалось: люди, нарты, олени несутся в бездонную пропасть…
25 декабря 1892 года экспедиция вступила в пределы Якутского округа. Последний отрезок пути до Якутска тянулся бесконечно долго: не было свободных оленей. В довершение всего кончилась провизия, но тут пригодились медицинские навыки Мавры Павловны: она сумела помочь двум больным на маленькой станции, и их спутники поделились мясом и рыбой.
А в Иркутске поджидал уже Эдуард Васильевич Толь. Он принял у Мавры Павловны остатки дел экспедиции и, прежде чем отправляться на Новосибирские острова, вручил ей 500 руб. на дорогу до Петербурга. Дальше всё пошло как и дОлжно: Саша продолжил учёбу в гимназии на те средства, которые муж отложил в своё время. Академия наук выхлопотала Черской пенсию в 520 руб. Для жизни в столице было не так чтоб достаточно, и через год Мавра Павловна уехала на родину мужа — в Витебскую губернию. Остаток его капитала обернула хутором с двумястами десятинами. После революции землю отняли, но жизнь от этого, конечно, не кончилась. Мавра Павловна жила долго, очень долго, пока признание мужа не достигло зенита.
Справочно
На 1891 год почта от Петербурга до Якутска шла полтора месяца, а от Якутска до Среднеколымска — до 70 дней. Пересылка клади из Якутска на Колыму обходилась до 12 руб. с пуда, что, к примеру, увеличивало стоимость муки с 8 до 20 руб. за пуд.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс
Последняя высота. Иркутские истории
Похожие новости: