Александр Адабашьян: «Без юмора в любом искусстве делать нечего — человека начинают понимать, когда он смешон»

10 августа исполняется 80 лет художнику-постановщику, актеру и режиссеру, заслуженному деятелю искусств России Александру Адабашьяну. Накануне Александр Артемович провел юбилейный творческий вечер в МИА «Россия сегодня» и ответил на вопросы журналистов.

— Как отметите юбилей?

— В очень узком семейном кругу отправимся в плавание на Валаам и Кижи. Не могу сказать, что меня радует или стращает это событие. А что касается кино, глядя на то, что сегодня снимается, заниматься им хочется все меньше. Думаю, все закономерно: кино — единственное из искусств, если можно называть его искусством, имеющее дату рождения. Значит, по логике, должна быть и дата конца... Однако, опираясь на цитату Льва Толстого, замечу: жизнь не уничтожается, а видоизменяется смертью. И кино умирало уже много раз — черно-белое кино хоронили с пришествием звука, потом появился цвет и считалось, что это конец всего, иллюзии реальности, которое нам дарил экран. Сегодня наступает уже третья смерть — искусственный интеллект. Не готов его оценивать, так как, в силу возраста, уже не объективен, просто мне уже не хочется смотреть такое кино.

— Вы ведете и активную театральную деятельность...

— Я пришел в Театр имени Образцова, чтобы сделать кукольный спектакль «Бедные люди» по Достоевскому. Но в следующем сезоне его, наверное, не будет, и я об этом не жалею. Вблизи театр — совсем не благостное действо, хотя как затея он мне нравится больше, чем кино. Для себя определяю так: кино — гостиница, а театр — коммуналка. В первом случае коллектив собирается на год или меньше. Возникают легковесные романы и приятельства, а потом все заканчивается, люди разлетаются и остаются в хороших отношениях. Иное дело, когда они годами сидят в одной гримерке, испытывая приступы дружбы, зависти, ненависти — кому-то дают играть, кому-то нет, а годы идут, и все это время варится коммунальная похлебка, существовать в которой совсем не хочется... Когда в театр зашел и вышел — все замечательно, а поселяться на коммунальной кухне не хочется.

Спектакль «Бедные люди». Фотографии предоставлены пресс-службой Театра имени Образцова

Кино и театр — совсем разные вещи. Фильм мы смотрим. Спектакль нам показывают. В первом случае есть человек, руководящий вашей точкой зрения, и вместо того, чтобы показать, как Раскольников замахивается топором, он может показать реакцию ее компаньонки, и это впечатлит вас сильнее, — как говорит Никита Михалков, отражение бывает сильнее луча. А в театре вы выбираете, на что смотреть. Если ваш товарищ играет третьего стражника с алебардой, стоящего у кулис, вам он может быть интереснее кипящих на авансцене страстей.

Стоит учитывать, что кино — продукт коллективного творчества. Редактор, продюсер, режиссер, оператор... Монтаж и озвучание превратят ваш сценарий в то, что угодно продюсеру и режиссеру. Однако, в принципе, это — командное дело. Если соберется хорошая команда — будет творческий результат.

«Свой среди чужих, чужой среди своих»

— Вы предпочитаете командную работу?

— Конечно. Случалось попадать и в сериалы, это просто беда. Приезжаю на съемку — суют текст. Сижу, читаю, появляется какая-то девушка — оказывается, мы с ней должны изображать сцену. Перебрасываемся фразами, учить не нужно, можно своими словами говорить. Попутно выясняю у нее: что у нас за отношения? Говорит: «Не знаю, вроде бы я сволочь и мне от вас что-то надо, а чего — не знаю!» Я же — «адвокат» и, наверное, тоже негодяй. Снимаемся в машине. Сидим сзади, останавливаемся на светофоре. Звучит команда «Стоп!», и партнерша спрашивает у сидящего впереди оператора: «У тебя другие проекты есть?» — «Да, уже работаю, сценарий асболютное гэ, но не такой дерьмовый, как наш!» Она: «Ты потише, микрофоны работают!» — «Да ну, это и так все уже знают!» Вот такое отношение к работе, можно вообразить, что из этого получится... И удовольствия от этого процесса нет никакого.

— Получаете ли удовольствие от своего кино, в частности от фильма «Судьба барабанщика»?

— Да, это уже наш пятый детский фильм с режиссером Аней Чернаковой. Аркадий Гайдар меня всегда интересовал, многое хотелось бы экранизировать из его работ. «Судьба брабанщика» — это детектив глазами ребенка. Поначалу мы следим с ним за происходящим и все время его «обгоняем», понимаем, что ему не на кого опереться. А в конце он вдруг нас обгоняет — в совершенно безнадежной ситуации совершает геройский поступок, которого мы никак от него и даже от себя не ждали! Это очень интересно. К тому же Аня хорошо умеет работать с детьми, это особый талант.

Кадры из фильма «Судьба барабанщика»

— А как вы находите с ними общий язык в своих фильмах? Все-таки Гайдар писал свою повесть восемьдесят лет назад...

— Но это же вечные истории, понятные и сегодня. Например, «Голубая чашка» с акварельно прописанной любовной историей, как и «Тимур и его команда». А еще у него замечательно выписанные диалоги и особое чувство юмора. Без юмора в любом искусстве делать нечего — человека начинают понимать, когда он смешон. Во всех отношениях книга Гайдара — замечательная школа.

— Как вы относитесь к киноадаптациям и переосмыслениям классики?

— Я их не люблю. Сочиняй сам! Зачем ставить, условно говоря, «Бориса Годунова» на помойке? Пушкин ведь писал о другом. Экранизация — очень сложная вещь, по сути это перевод на другой язык. Есть вообще неэкранизируемые вещи — стопроцентно литературные, как гоголевский «Нос» — то в дилижансе, то в кармане полицейского с табачными крошками, то в пироге... При переносе на экран такие эффекты теряют смысл, все разваливается. Масса вещей в литературе не переводима, как в поэзии, переводы которой кто-то сравнил с изнанкой персидского ковра. Там видна, допустим, гора и какая-нибудь птичка, а с лицевой стороны это потрясающая гора и дивная птичка... Но в попытке не упустить красоту перевод превращается в отсебятину или подстрочник.

У моего знакомого был забавный опыт в 1990-е годы. Итальянскому режиссеру Джакомо Кампиоти, с которым я раньше работал, англичане заказали «Доктора Живаго». Мало чего поняли из его сценария, но попросили переодеть казаков в азербайджанские народные костюмы. Тот удивился: «Это же Россия!» — «Это для вас важно, а у нас все, что к востоку от Польши, — все Россия!» Ну он их и нарядил по-азербайджански и в польские кафтаны времен Самозванца... И, если помните, доктор Живаго все время что-то пишет, но только в конце, читая его стихи, мы понимаем, каким был человек, как чувствовал, что переживал... И в конце экранизации англичане дали подстрочник: «По всей Земле мело в разные стороны. На столе горела свеча, горела свеча... Из угла на свечку дуло, и жар вздымал на потолке крестообразные крылья...» Из этой ахинеи понятно лишь то, что герой был графоманом. Как можно было браться за историю, зная, что у тебя нет финала?

— Сегодня в школу возвращают советские произведения. Насколько они актуальны, или нам нужна литература, основанная на новом опыте?

— Наверное, она появится позже, но Гайдар сказал о «Судьбе барабанщика» такие слова: «Это рассказ не о войне, но о делах серьезных и суровых, не меньше, чем сама война». И они до сих пор остаются актуальными. Как он говорил о себе: «Были люди, которые из хитрости назывались детскими писателями, а на самом деле они готовили крепкую краснозвездную гвардию!» Результатом стал массовый героизм защитников нашей Родины и связь послевоенных поколений. Как пел Высоцкий: «Значит, нужные книжки ты в детстве читал!» Пишутся ли сегодня такие книжки? Сомневаюсь!

— Вы служили в армии...

— Это был сознательный выбор. В Строгановке не было военной кафедры. Стало понятно, что служить надо. Папа мой был довольно крупным начальником, можно было бы подсуетиться — устроиться в штабе или Театре Советской армии, но я решил посмотреть, что такое настоящая армия. На сборном пункте не объявлял о своем художественном образовании. Забурился в ракетные войска, которых тогда официально не существовало, — мы маскировались то под артиллеристов, то под танкистов, перешивали петлички. Служил на Урале, где летом плюс сорок, а зимой минус сорок. Выражение «пермяк, соленые уши» слышали? Обморожение было обычным делом, а также тяготы и лишения, которые довелось испытать. Зато познакомился со сверстниками со всех концов страны и понял, где живу.

— Вы знакомы с Никитой Михалковым с четырнадцати лет. Как удалось сохранить дружбу?

— Мы познакомились благодаря стечению обстоятельств. Мой одноклассник, с которым сидел за одной партой, пригласил на родительскую дачу на Николиной горе, где жил Никита. Выяснилось, что у нас довольно много общего. Я совершенно точно знал, что хочу поступить в Строгановку, и много готовился, а он хотел быть артистом и много чего для этого делал в Студии Станиславского. Сошлись на почве интересов к искусству — я стал художником на его дипломной работе — все, чему меня учили в Строгановке, очень пригодилось в кино. А когда Никита служил на флоте, его старший брат позвал меня спарринг-партнером для сочинения сценария, и у меня появились представления и об этом ремесле. Творчеству научить нельзя. Можно научиться, будучи подмастерьем при большом мастере. Думаю, даже дворник, закончивший какой-нибудь дворницкий университет, если не помашет метлой под руководством опытного специалиста, дворником не станет.

С Никитой и Татьяной Михалковыми. Фото: Кирилл Зыков/АГН «Москва»

— Какая из ваших профессий наиболее вами любима?

— Все приносят удовольствие. Благо всегда была возможность выбирать. Я не был штатным работником «Мосфильма», работал по договорам, и меня не могли послать на картину, которая была неинтересна. То же со съемками — я отказываюсь от предложений, которые мне не нравятся, кроме двух-трех сериалов. Но там меня приглашали интересные режиссеры, а потом они заменялись. Один проект остановился, планировались досъемки... Как-то в Театре Вахтангова ко мне подлетает известная актриса, обнимает, шепчет: «Шикарные новости — не будем доснимать! Деньги получили, а позора никакого!» Но это редкий случай, и я не жалею ни об одной своей работе.

— А есть ли у вас нелюбимая сфера творчества?

— Я не люблю авторское кино. Как сказал кто-то из великих, если общение со зрителем идет от чувства к чувству — это хорошая картина, а если при этом требуется «промежуточная посадка в области мозга», то есть расшифровка некоего ребуса, то впечатление приходит остывшим. Как вкусное блюдо, которое приносят через два часа — есть его уже невозможно. При этом, как правило, оно снимается крайне серьезно, без чувства юмора. И рассуждают о нем так же, поэтому я не люблю критиков. Как-то сказал, и эта фраза до сих мне поминается, — любая критика, не только киношная, подобна евнухам, служащим в гареме и пишущим о любви. Присутствуя при десятках соитий, они мнят, что все о любви знают. Кроме одной детали... Леонардо да Винчи говорил, что в отвлеченных рассуждениях отсутствует собственный творческий опыт, без которого ни в чем не может быть достоверности. Высшая градация творческого ума проявляется только в процессе собственной творческой деятельности. Если ты только наблюдаешь и оцениваешь со стороны, не имея возможности и способности к этому прикоснуться... То в чем же заключается твой опыт?

— Отчего вы не пишете прозу?

— Как говорил Лев Толстой: «Что такое гений? Это графоманство плюс способности». Не знаю о своих способностях, но так, чтобы вставать в четыре утра, садиться за письменный стол и «ни дня без строчки», я не могу. Вероятно, мне просто не хватает ингредиентов. Наверное, вспоминая, с какими людьми мне довелось общаться, я много могу рассказать и, может быть, сподоблюсь.

— Круг вашего чтения?

— Чехов, Толстой, Тэффи, как ни странно. Современную литературу читать не могу.

— В статье 1999 года «Холера во время чумы» вы — удивительно актуально — говорили об эпидемии насилия и разгорающейся третьей мировой войне. Не разочаровывает ли предвидение?

— Суть не в том, что я оказался прав, а в объективной данности: это эпидемия, которой задним числом придумают объяснения: то ли летучие мыши, то ли чьи-то обиды... Нет, это болезнь, передающаяся воздушно-капельным путем. Поэтому не надо ходить на собрания. Вы замечаете, сегодня все митинги «против» чего-то и никогда «за»? С моего рождения в 1945-м мы жили у стадиона «Динамо» и бегали на футбол. Детей пускали бесплатно — поныв: «Дяденька, проведи!», мы протыривались на лучшие места и тогда никто не болел «против», все болели «за»! «Проигравших» болельщиков хлопали по плечу и советовали не вешать нос, никто не бил «выигравших» стенка на стенку. Агрессия выкипела во время войны, а потом стала опять набираться. Сегодня она концентрируется на дорогах, в общественном транспорте, в быту, телефонных мошенничествах. Пока все не перевоюют, это электричество не уйдет в землю.

Фото: Кирилл Зыков/АГН «Москва» (на анонсе), Александр Авилов/АГН «Москва», Антон Кардашов/АГН «Москва»